Неточные совпадения
Гордость,
человеческое достоинство, права на уважение, целость самолюбия — все разбито вдребезги! Оборвите эти цветы с венка, которым украшен человек, и он сделается почти вещью.
Он видел, что заронил в нее сомнения, что эти сомнения — гамлетовские. Он читал их у ней в сердце: «В самом ли деле я живу так, как нужно? Не жертвую ли я чем-нибудь живым,
человеческим, этой мертвой
гордости моего рода и круга, этим приличиям? Ведь надо сознаться, что мне иногда бывает скучно с тетками, с папа и с Catherine… Один только cousin Райский…»
О!
гордость, о! надменность
человеческая, воззри на сие и познай, колико ты ползуща!
Он убивает солнце, жаркое, милое солнце, светлое небо, природу, — всю многообразную красоту жизни, убивает величайшее наслаждение и
гордость —
человеческую мысль!
В провинции лица умеют точно так же хорошо лгать, как и в столицах, и если бы кто посмотрел в нашу сторону, то никак не догадался бы, что в эту минуту разыгрывалась здесь одна из печальнейших драм, в которой действующими лицами являлись оскорбленная
гордость и жгучее чувство любви, незаконно попранное, два главные двигателя всех действий
человеческих.
Между тем и там посетили бы меня все
человеческие чувства и страсти: и самолюбие, и
гордость, и честолюбие — все, в малом размере, коснулось бы сердца в тесных границах нашего уезда — и все бы удовлетворилось.
Вспыхнувшая в нем страсть сделала его владыкой души и тела женщины, он жадно пил огненную сладость этой власти, и она выжгла из него все неуклюжее, что придавало ему вид парня угрюмого, глуповатого, и напоила его сердце молодой
гордостью, сознанием своей
человеческой личности.
— Какие люди! — говорил дьякон вполголоса, идя сзади. — Боже мой, какие люди! Воистину десница божия насадила виноград сей! Господи, господи! Один победил тысячи, а другой тьмы. Николай Васильич, — сказал он восторженно, — знайте, что сегодня вы победили величайшего из врагов
человеческих —
гордость!
Иногда это удавалось мне, и, видя, как опухшие лица освещаются
человеческой печалью, а глаза вспыхивают обидой и гневом, — я чувствовал себя празднично и с
гордостью думал, что «работаю в народе», «просвещаю» его.
Спиридоньевна. Как не полагать! Может, мнением своим, сударыня, выше купца какого-нибудь себя ставит. Сказывали тоже наши мужички, как он блюдет себя в Питере: из звания своего никого, почесть, себе и равного не находит… Тоже вот в трактир когда придет чайку испить, так который мужичок победней да попростей, с тем, пожалуй, и разговаривать не станет; а ведь гордость-то, баунька, тоже враг
человеческий… Может, за нее теперь бог его и наказует: вдруг теперь экую штуку брякнут ему!
В официальной сухости своих понятий о людях и в самообольщении собственной
гордости, добрые юноши полагают, что только им одним и доступны
человеческие стремления, а другие все уже совершенно им чужды.
Гордость совсем не то, что сознание
человеческого достоинства.
Гордость увеличивается от ложной почести и ложной похвалы людской; сознание же достоинства увеличивается, напротив, от ложного унижения и осуждения людей.
В этом смиренном признании
человеческого бессилия, в обычном для трагедии обличении «
гордости» и заключалась основная мысль всего произведения в целом, а никак не в прославлении безудержно дерзающей, могучей
человеческой воли.
Но
человеческий мир полон не этого аристократизма, а аристократизма изоляции, замкнутости,
гордости, презрения, высокомерного отношения к стоящим ниже, т. е. ложного аристократизма, аристократизма кастового, порожденного социальным процессом.
Социальная аристократия есть аристократия символическая, а не реальная, её качества, вызывающие чувства
гордости, не являются качествами лично-человеческими, а лишь знаками, символами рода.
Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей время, так и результатом всех сложных
человеческих движений этих 160 000 русских и французов — всех страстей, желаний, раскаяний, унижений, страданий, порывов
гордости, страха, восторга этих людей — был только проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров, т. е. медленное передвижение всемирно-исторической стрелки на циферблате истории человечества.
Но вместе с тем эта-то цель и требует от нас наиболее трудов, и потому, заблуждаясь
гордостью, мы, упуская эту цель, беремся либо за таинство, которое недостойны воспринять по нечистоте своей, либо беремся за исправление рода
человеческого, когда сами из себя являем пример мерзости и разврата.